Проблемы теоретического анализа социодинамики российского бизнеса: политологический аспект.

 

Алейников Андрей Викторович,

кандидат философских наук, докторант

кафедры Конфликтологии Санкт-Петербургского

Государственного Универститета.

Научный консультант – Стребков Александр Иванович,

доктор политических наук, профессор.

 

Взаимоотношения бизнеса и общества являются одним из самых сложных блоков реальной социальной практики и недостаточно концептуализированной исследовательской задачей политической социологии. Три «Р» - «power», «prestige», «payment» - власть, социальный статус, денежные доходы являются, с одной стороны, основными мотиваторами бизнеса. С другой стороны, рост капитализации бизнеса всегда рассматривается и как метод достижения власти, борьба за которую становится движущей силой социально-экономического развития. Творчество и стремление к власти, по формулировке Й.Шумптера, являются основными мотивациями предпринимателей[1]. При этом необходимо отметить, что конкретные формы и методы, используемые бизнесом в экономическом  процессе зависят от политической институциональной среды.

Спор о месте и роли бизнеса в обществе -  это определенный ракурс разного понимания человека и различных толкований сути его свободы («от чего» или « для чего»). В задачу данной работы  не входит анализ этой интереснейшей философско-социологической парадигмы. Отметим лишь, что до сих пор не окончен спор о «равночестности» таких составляющих экономическую деятельность основ,  как производительный труд и финансовые операции, об основных нравственных принципах хозяйствования – «этика достаточности» или «этика прибыльности», о моральных побудительных основах мотивации в бизнесе, границах невидимой руки рынка и экономического « демонизма».

Российский бизнес практически не имеет собственных традиций существования, признаваемую обществом предпринимательскую этику. В российском обществе не восприняты многие принципы римского частного права, в том числе безусловной защиты частной собственности. Отделение частного интереса от общественного не только противоречит российской традиции, но и подкрепляется соответствующими правовыми механизмами. В российском праве не закреплен приоритет устойчивого экономического и социального развития над частным интересом максимизации извлечения прибыли. Отсюда -  взаимное нарастающее отстранение гражданского общества, власти и бизнеса, отсутствие консолидированности и неотчетливая структурированность, которая объясняется не только слабой артикуляцией интересов общества, но и неразвитостью соответствующих институтов, в том числе бизнеса. С другой стороны, само общество до сих пор не смогло установить соответствующие нормы и правила для бизнеса, адекватные новым формам экономического, политического и социального пространства.

Особенно актуализировались эти проблемы в связи с перспективами изменений в системе отношений «бизнес-общество» при переходе к постиндустриальному этапу развития экономики, имеющему ряд принципиальных качественных особенностей.

Ключевые отличия «экономики знаний» или «научной экономики» информационно-постиндустриального общества, связанные с анализом ведущей роли научного знания в производстве, хозяйственной сфере и особой артикуляцией на нравственные ценности как регуляторы предпринимательской мотивации убедительно раскрыты  И.Валлерстайном[2]. Суть данного подхода – определение целей, принципов, ориентиров бизнеса, исходящих из того, что деловой успех является следствием, но не причиной нравственных устоев социального бытия.

Американский футуролог Э.Тоффлер[3] сформулировал в качестве одной из основных черт постиндустриальной экономики ее «демаркетизацию», т.е. создание трансрыночной цивилизации, занятой производством человека и накоплением человеческого капитала вне отношений спроса и предложения.

В рамках исследования заявленной нами проблематики концептуальное значение имеет вопрос о соотнесенности направленности российских реформ указанным ценностям информационного общества. Анализ современной политологической литературы позволяет сделать вывод о том, что группировка стратегических задач постиндустриального развития России  выглядит следующим образом:

- изменения структуры экономики с периориентацией хозяйства на наукоемкие отрасли и сферы, непосредственно связанные с удовлетворением человеческих потребностей;

- создание рыночного, конкурентно-справедливого социально-ориентированного хозяйственного механизма, побуждающего экономических агентов к достижению эффективности за счет сокращения издержек на основе передовых научно-технических разработок;

-  социальный разворот в сторону культуры, образования, переобучения с целью «производства человека информационного общества»;

- становление, по терминологии Ф.М.Достоевского «человека самостоятельно делового»[4], изменение типа мышления субъектов информационного общества, развитие экономической и политической демократии.

Тезисы французских экономистов-физиократов «laisser faire, laisser passer – пропустите вперед, не мешайте действовать» и « laisser-nous-faire – дайте нам сделать самим»[5], положенные в основу современной социологии предпринимательства, рассматриваются некоторыми авторами как основной принцип водораздела в векторах духовного и политического развития России и Европы [6].

Прежде чем перейти к определению понятия  «бизнес», отметим, что в этом случае весьма ценными являются некоторые теоретические предпосылки, предложенные  А.Пятигорским. Так, в частности,  он отмечал, что Франклин Рузвельт , формулируя концепцию «Нового курса» , думал об экономике политически, а большевики , формулируя задачи социалистической революции , думали о политике экономически[7].

Так и проблематика российского бизнеса, его социальной ответственности и экономической эффективности, культурно-национальной идентичности и функций ограничивается, как правило, сюжетами связей с властью в самой широкой палитре – от немногих панорамных экономико–социологических и политологических исследований до огромного числа сериально-легкомысленных, но не лишенных полезной эмпирической фактуры, обзоров и хроник, сводящих предмет исследования к стереотипам тождественности бизнеса и олигархии. Объект анализа, как правило, незаслуженно сужен до экономико-юридического теоретического анализа проблем корпоративного управления, промышленной политики или государственного регулирования предпринимательства, различных аспектов функционирования бизнес -  структур.  Приведем одно из таких суждений, наиболее полное и рельефное в современной экономической литературе: «Под бизнесом как процессом понимают организованные усилия людей по производству и (или) продаже с целью получения прибыли товаров и услуг, удовлетворяющих потребности общества. Общее представление о бизнесе подразумевает, что бизнес – это индивидуальная деятельность субъекта, направленная на обеспечение самых оптимальных для него условий существования. Такая трактовка бизнеса определяет его как индивидуальную экономическую деятельность хозяйствующего субъекта, направленную на достижение им материального благополучия[8]. Следует согласиться с утверждением о том, что бизнес не стал еще в полной мере объектом теоретического анализа и «пока не только не решена, но даже всерьез не поставлена задача комплексного описания…..бизнеса в целом», вплоть до отсутствия «сколь-нибудь общепринятых его определений»[9] .

Более того, несмотря на изначальную идеологическую и политическую нейтральность самих слов «бизнес», «бизнесмен», в российской политической культуре им достаточно часто придается заведомо негативный смысл, ассоциирующийся или с «нечестностью», «обманом», или с ярко выраженной  индивидуализированной ориентацией на деловой успех, как основной, имманентный критерий смысла жизни. «Наши хозяйствующие субъекты – пишет С. Чернышев, - оторвались от народной массы и оказались в этически чистом поле, вне целей и смыслов….Общество по отношению к ним расколото на прокуроров и попрошаек, власть делится на волков и гиен»[10].

Подобное обстоятельство не является уникальным в бытовании научных концептов. Г. Алмонд, описывая процесс своего поиска подходов к определению понятия «политическая культура», вспоминает, что он ощущал это скорее как «концептуальный жаргон, как пароль во время войны, часто служащий для определения друзей и врагов, а не для усиления наших возможностей объяснить важные вещи»[11].

В этой связи, наиболее полный потенциал исследования сущности современного бизнеса, как представляется, имеет неоинституциональная теория ( Д.Норт, Г.О`Доннел, А.Шидлер, Й.Олсен, К.Шепсл и др.). Под бизнесом (предпринимательством) понимается:

1. Определенные учреждения, организации, образования, т.е. соответствующим образом структурированные объединения людей, связанных с задачей рациональной максимизации прибыли от хозяйственной деятельности;

2. Устойчивый тип поведения в обществе, выражающийся в определенной системе общих ценностей, механизмах взаимодействия, культуре потребления.

3. Комплекс формальных и неформальных  правил, принципов, норм, обуславливающих и регулирующих рисковую (не гарантированную) деятельность по управлению, распоряжению и отчуждению собственностью, участники которой пытаются изменить свой статус в обществе путем повышения эффективности процесса удовлетворения экономических, культурных, духовных и социальных потребностей. Под институализацией в дальнейшем будет пониматься процесс социально-политического конструирования специфического набора норм и правил, определяющий практику деятельности и взаимодействия бизнеса с другими общественными подсистемами и социумом в целом. Предлагаемое нами понятие бизнеса является достаточно операциональным термином и может, на наш взгляд, претендовать на определенное место в категориальной системе политологии и социологии.

Важным методологическим инструментарием неоинституциализма является концепция контрактов, занимающая в нем, как отмечает Т. Эггертсон, центральное место[12].

Взаимодействие между различными полями, причем в которой каждый стремиться достичь своих целей и потому ищет компромисс с окружающими – вот основополагающий принцип неоинституционализма, понимающего контракт как обмен, условия которого заранее известны и приняты сторонами. Контракт – это обмен правомочиями, который является соглашением и содержит взаимные ожидания, при этом в любом контракте всегда присутствует «элемент взаимного давления», который обусловлен как противоречащими интересам сторон, так и ограниченностью ресурсов. Следовательно, предметом контракта между обществом, властью и бизнесом является их имплицитное (т.е. невыраженное) взаимодействие, являющаяся не разовым, а долговременным состоянием, процессом. При этом те активы и ресурсы, которыми располагают общество, власть и бизнес имеют ценность только до тех пор, пока соединены вместе и используются как единый актив, направленный на соответствие общенациональным целям. Нарушая контракт, партнер подвергает риску и свое благосостояние, и уменьшает стоимость (ценность) активов других акторов.

Логика институального развития здесь представляется следующей:

Первое. Отсутствие правил игры, одинаково конституциированных для государства и бизнеса (отметим, что общество «выпало») приводит к конвертации бизнесом былого политического влияния в материальные активы с их последующим выводом из национального оборота. Второе. Общество в этой ситуации деградирует, расслаивается, не признает легитимности нахождения собственности у данных её правообладателей и ставит перед властью проблему национализации. Третье. Не скрепленная правилами и контрактами власть, отвечая общественным потребностям, национализирует бизнес, в основном не связанный с властными структурами. Четвертое. Власть теряет в глазах общества свою легитимность. Примеры подобного неустойчивого положения во всех случаях есть в истории России:

- отсутствие власти как стороны контракта между бизнесом и обществом -

- февраль 1917 года;

- отсутствие бизнеса в контракте между властью и обществом – советская власть;

-  игнорирование интересов общества при взаимодействии бизнеса и власти – олигархический капитализм.

Таким образом, устойчивость и вектор модернизации страны определяются «  тройственным контрактом», исполнение которого и является полем институциональных преобразований.

Следовательно, достаточно узкой представляются имеющиеся интерпретации бизнеса только как способа хозяйствования, направленного на максимизацию прибыли. Такая логика неизбежно приводит к упрощению и социального, и политического, и культурного обмена до прозаических отношений продавца и покупателя по поводу товара. Тем самым и сам бизнес выводится за рамки формирования широкого институционального поля, лишаясь права участия в организации отношений в иных, кроме экономической, сферах деятельности, что, в свою очередь, противоречит его объективной роли в политическом процессе. «Деполитизация» и «департизация» бизнеса, столь очевидная с точки зрения антиолигархического дискурса, не столь убедительна при необходимости анализа бизнеса как актора национальных интересов, обладающего контролем над важнейшими стратегическими ресурсами.

Понимание бизнеса лишь как деятельности, направленной на очевидную (и, желательно, быструю) экономическую отдачу, имеет и социальные последствия сокращения инвестирования в национальное будущее. Критерий максимальной рентабельности не может совпадать с критериями национальной или общественной рациональности необходимости долгосрочного прогресса и стратегически рационален.

Вместе с тем, вызывает сомнения имеющаяся в литературе точка зрения о непримиримости конфликта «двух типов рациональности: кратковременной экономической и долговременной социальной»[13]^. Представляется, что подобный подход не только упрощает проблему саморегуляции бизнеса как самостоятельного института, но и значительно «вымывает» новую парадигму управления собственностью -  т.е. повышение глобальной конкурентноспособности при развитии национально ориентированной открытой экономики[14].

Основным принципом российской культуры всегда являлось разделение духовной и экономической власти. Вряд ли можно найти примеры, когда, как это происходит в современной России, те или иные предприниматели брали на себя не столько функции управления собственностью, сколько теократические задачи, претендуя на формулирование моральных, культурных и даже религиозных концептов. С одной стороны, это вполне укладывается в логику дохода, коммерциализации культуры. С другой стороны, имеет место концептуализация идеи об утверждении бизнеса как верховного авторитета в иных, внеэкономических областях, где различные традиционалистские ценности – в политике, культуре, семье меняют оценочные критерии на прибыльность и продаваемость (продажность) с использованием категории «невидимой руки рынка», определяющей отбор общегражданских (демократия) и гуманитарных (права человека) ценностей. Отсюда, на наш взгляд, возникает определенная институциональная угроза, когда объективное политическое и социальное влияние отдельных, наиболее крупных собственников, которое в демократической рыночной среде имманентно используется для повышения эффективности управления собственностью, меняет целеполагание на максимизацию прибыли с целью извлечения доходов, направляемых на оплату возможности права формулирования и контроля за реализацией общественной стратегии.

Рыночный прагматизм в его наиболее химически чистой, т.е. олигархической форме, приводит к новому изданию застойного производства с импортированными технологиями управления, и, соответственно, к консервации политического процесса до уровня безинновационного соблюдения инструкций и регламентов. В России (и в этом тоже логика институциональных преобразований, характерная для развития бизнеса), происходит смена одной тоталитарной парадигмы на другую – на императивы рыночной эффективности и прибыли, не признающего самодостаточности прав существования, причем равного, иных мотивов и целей.

В литературе, посвященной бизнесу, на сегодняшний день ощущается нехватка работ, в которых бы социологическое понимание бизнеса как специфичной социокультурной категории, было бы связано с проблемами современного российского менеджмента. Иными словами, технологии управления собственностью, на наш взгляд, рассматриваются и рецептуются в отрыве от понимания сущности объекта и субъекта этого управления. Узость теоретической и социологической базы в сочетании с прямыми заимствованиями западноевропейских и американских концепций менеджмента являются одной из причин неэффективности российского практического менеджмента, качество которого является одним из определяющих условий трансформации российского общества. Признанный мировой авторитет Питер Друкер концептуализировал эту проблему так: «За последние 200 лет ни одна страна не стала серьезной экономической силой, повторяя путь предыдущих лидеров. Каждая из них начинала с наиболее продвинутой отрасли на тот момент, передовым производственным процессом или передовым процессом в сфере сбыта. И каждая из них быстро становилась лидером в области менеджмента»[15].

Специфика отношений российского бизнеса и российской власти (клиентелизм, лоялизм, фаворитизм, институциональная недостаточность и институциональные склерозы) неизбежно проецируются на отношения собственников и менеджерской обслуги, топ-менеджеров и линейных руководителей. Их оценка, и мотивация, в отличие от западных концепций, хотя и обрамлена соответствующими заимствованными технологиями и схемами, зависит не столько от подлинной эффективности, а от целого  набора отношений с руководством, воспроизводя, по-сути, патронажно – клиентелистские отношения в обществе.

Достаточно емко и просто проблему отношений бизнеса и власти обозначил Джек Уэлч, являющийся менеджером столетия по версии журнала «Fortune». Анализируя деятельность крупнейшей мировой корпорации - General Electric, он пишет: «Только компания, в которой безупречная честность сочетается с ресурсами для борьбы за правое дело, может позволить себе бросить вызов государству. К счастью, у нас есть и то, и другое»[16].

Когда близость к власти или ступень в политической иерархии является более надежным способом приобретения, распоряжения или защиты собственности, нежели чем наличие финансовых ресурсов для её оплаты, возникает и маскирующая собственную  неэффективность управления терпимостью к полулегальной, параллельной деятельности наемного персонала, получившей название «менеджер на свой карман». Безусловно, все это приводит к росту издержек, снижению эффективности производства, и, в социальном плане,- к удорожанию конечного продукта для потребителя, деформации конкурентноспособности и т.д.

Специфика российского капитализма, обусловленная особенностями его происхождения, функционирования и социально-политическими результатами определяет и специфику бизнеса как системообразующего элемента рыночной демократической социальной организации.

Для концептуализации обозначения сложившейся  в России политико-экономической системы, которая, несмотря на наличие структурных характеристик рыночной экономики  и политической демократии не в полной мере отвечает стандартам промышленно-развитых стран, используется множество определений. Политологи, социологи, экономисты широко применяют понятие « клановый капитализм», «меркантилистская экономика», « мутантный капитализм», «переходный капитализм», «политико-экономический гибрид», «периферийный капитализм», и др[17].                              

 На наш взгляд, значительную методологическую ценность имеет проведенный Ф.Фукуямой[18] и другими западными исследователями сравнительный анализ западных эталонов политической и предпринимательской деятельности, для которых характерны обезличенность , универсальность, прозрачность и системы социальных связей в азиатских странах, построенных на семейно-родственной поддержке и «чувствах взаимной признательности между участниками»[19]. Используя предлагаемый укоренившийся в английском языке термин «Crony capitalism», можно охарактеризовать российскую политико-экономическую систему как «государственно-приятельский капитализм».

Особенностью исторического развития России является дискретный характер процессов трансформации, определенной синусоидой модернизационных циклов: рывок, скачок (как правило, под угрозой военных поражений или утраты суверенитета) меняется периодом «застоя» и утраты позиций. «Причина состоит в том,- пишет А.Н. Нестеренко,- что российская модернизация всегда ограничивалась одной, технико-экономической стороной. Повинуясь гнету государства, подневольные крестьяне и рабочие строили города, каналы, железные дороги и заводы на болоте или вечной мерзлоте, и власть считала это достаточным основанием для прорыва в число сверхдержав. Обратим внимание, что такие процессы никогда не сопровождались созданием институтов свободного предпринимательства и частной собственности, не говоря уже о проникновении духа свободного предпринимательства в крестьянскую или купеческую среду»[20].

Переход к капитализму в России, носящий характер «догоняющей модернизации», сопровождался политическим выживанием властью старых социальных форм при политической неразвитости, неготовности субъектов социальных отношений.

Для современной России традиционалистские установки негативного отношения к предпринимательству существенно артикулированы социальной памятью о реальном воплощении коммунистической утопии, умноженной на эмпирически осознанный «вброс» в рыночные отношения. Для России, по сути дела, страны с полупатриархальной нравственностью и моральным кодексом строителя коммунизма  внезапное появление массовых криминальных разборок, огромного рынка проституции и наркомании, «переквалификация» инженеров в «челноков», разрушение советской социальной инфраструктуры, не могло не привести к деморализации и десоциализации общества.

Современный капитализм на Западе возник в результате длительной политической борьбы против ценностей средневекового, дворянско-крестьянского мира и является итогом развития свободной конкуренции, которую бизнес одновременно отрицает и воспроизводит. Российский бизнес возник по политической воле государства и на основе разрушения огосударствленной экономики, что создает особый тип социальной архитектуры отношений труда и капитала, собственника и менеджмента, бизнеса и власти. Отсутствие свободной конкуренции, не связанной с откровенным аппаратно-государственным протекционизмом, силовым или криминальным «способом производства»,  тормозит формирование массового «самостоятельно делового человека». Это противоречит объективным тенденциям в изменении роли предпринимательства в социальных отношениях. Так, по данным беспрецедентного по масштабу социологического исследования, доля предпринимателей  в составе населения (исключая крупный капитал) равна 2,7%, при этом число тех, кто хотел бы уже сейчас начать свое дело, заняться собственным бизнесом составляет 36,6%[21]. Эти данные свидетельствуют о выходе значительной части населения из анемического состояния и можно считать проявлением его социализации. Однако, по мнению исследователей, основной доминантой хозяйственной стратегии и критерием успеха крупного бизнеса в России является поглощение чужой собственности, а не ее создание  и эффективное управление[22].

В исследовании Виктории Боннелл убедительно показано, что российский бизнес до сих пор находится в ловушке раннего типа первоначального накопления капитала и приобретения собственности. Она пишет, что «российская деловая культура сформирована массированной передачей государственной и общественной собственности в частные руки. Поздний коммунистический и посткоммунистический тип первоначального накопления зависели от личных связей, политического влияния, преступности, коррупции и силовых способов ведения бизнеса. Российские деловые люди часто выражают тоску по «цивилизованному» государству, «цивилизованному» бизнесу и «цивилизованным» законам, но в начале 21 столетия они остаются в плену наследия совершенно иного типа деловых отношений»[23].

На подобную специфичность социального восприятия предпринимательства в России обращает внимание Маргарет Тэтчер: « Мы должны перестать думать, что последнее слово принадлежит московской политической и бюрократической элите. Россия по своей природе очень богата… Но самое ее большое богатство – миллионы молодых потенциальных предпринимателей. Им нужно помочь разобраться, в чем существо капитализма, а что не имеет к нему отношения»[24].       

Сменив парадигму развития – от совершенствования планово-социалистического народного хозяйства к рыночной экономике - Россия столкнулась с проблемой, которую вынуждена решать в сжатые исторические сроки. Речь идет об интеграции как совпадающих, так и противоречивых устремлений частного сектора с интересами государства в контексте национальной социально-экономической политики. Не только бизнес, но власть и общество пытаются вести диалог друг с другом в стремлении определить стратегию и тактику дальнейшего взаимодействия, а также принципы этого взаимодействия.

На повестку выдвинулась необходимость формирования системы управления и механизмов взаимодействия государства и бизнеса, адекватных конституционно-декларируемым целям с тем, чтобы обеспечить формирование в России социального рыночного хозяйства европейского типа, предусматривающего   политическую легитимацию российского бизнеса и его признание обществом,  поддержание и развития малого и среднего бизнеса, структурную перестройку и модернизацию промышленного сектора экономики.

Налаживание конструктивного диалога между бизнесом, властью и обществом посредством развития институциональных механизмов гражданского общества является условием повышения капитализации российского бизнеса, самоорганизации и консолидации бизнес-сообщества и позволяет отстаивать не только экономические, но и политические цели. Социальная ориентация и организационная культура цивилизованной конкуренции призваны стать не только основой самоорганизации делового сообщества, но и фактором взаимопонимания с бизнес-партнерами. Начавшийся процесс становления функциональной системы представительства  российского бизнеса и обозначившиеся тенденции к саморегулированию, призваны усилить прозрачность, открытость бизнеса перед обществом и способствовать ускорению легитимации бизнеса и повышению его инвестиционной привлекательности.

Таким образом, речь идет о специфической логике институциональной трансформации взаимодействия бизнеса и власти в условиях известной «вертикализации» системы исполнительной власти, усиления «властной семейственности» в бизнесе и лояльности российских предпринимателей политической власти, предусматривающей среди прочего даже такие меры, как передачу государству всей собственности по первому требованию (О.Дерипаска).

Инструментом выявления данной логики являются основные методологические подходы к объяснению взаимодействия бизнеса и власти в рамках гражданского общества, которое выступает институциональным полем взаимодействия бизнеса, государства и общества. В его рамках на нормативно-правовом уровне разрабатываются основные «правила игры», а на структурно-функциональном уровне определяются механизмы и инструменты регулирования этого взаимодействия.

Высоким эвристическим потенциалом в этом отношении обладают аналитический, институциональный, плюралистический, сетевой и другие подходы. Особо подчеркнем методологическую значимость концепции нового способа управления ( Governance ). Л.В.Сморгунов определяет ее общий смысл в том, что « государственное управление утрачивает прежнюю жесткость, детализированность и регламентированность; оно базируется скорее на горизонтальных, чем на вертикальных связях между правительственными органами, ассоциациями гражданского общества и бизнесом. Подобное управление отличается как от простого администрирования, при котором источником политических решений выступает исключительно политическое руководство, так и от рыночной модели с ее акцентом на торговой сделке, где каждый участник пытается максимизировать свою выгоду»[25].

Исходя из этих подходов можно сформулировать специфику политической среды  институциональной  трансформации российского бизнеса:

-  отсутствие единых правил конкурентно-рыночной игры;

- избирательный характер правоприменительной практики по отношению к различным экономическим субъектам;

- неадекватная роль силовых структур во взаимоотношениях хозяйствующих субъектов;

- высокая степень политического влияния на текущую производственную, финансовую и инвестиционную деятельность предприятий;

- концентрация рыночной власти поставщиков и покупателей в руках государственных корпораций.

Отметим, что происходящий в настоящее время процесс перехода контроля над активами от частных структур к государству вполне отвечает общественным ожиданиям. По данным социологических опросов на вопрос «должно ли государство национализировать крупнейшие частные сырьевые холдинги?» 72% респондентов дают положительный ответ, при этом 38% опрошенных формулируют свою позицию предельно жёстко: « Да, не заплатив ни копейки!»[26]. Итоги национализации в 2002-2007г.г. выглядят впечатляюще. Так, в собственность ОАО»Газпром» перешли такие крупнейшие кампании как «Сибнефть», «Sakhalin Energy», «Нордгаз», «Стройтрансгаз», «Мосэнерго», «Сибур» и др. ОАО»Роснефть» стало владельцем предприятий, ранее входивших в «Юкос», а ФГУП «Рособоронэкспорт» получил контроль над «АвтоВазом», крупнейшим мировым производителем титана «ВСМПО-Ависма», вертолетными заводами и КБ и т.д. Безусловно, что надо признать политическую логику подобных мотивов, связанную с необходимостью обеспечения государства в нефтяной и газовой промышленности, в сферах связанных или с национальной безопасностью, или с желанием государства выступить в роли антикризисного менеджера на отсталых, убыточных предприятиях, имеющих государственный социальный статус и значение. Любопытно отметить, что выстраиваемая модель национализации не предполагает полного вытеснения частного бизнеса, а сопровождается  в том числе и сугубо рыночными механизмами( либерализация рынка акций «Газпрома», народное IPO «Роснефти» после поглощения Юкоса, привлечение управленческих ресурсов частного бизнеса)[27].

Добавим, что национальные институты, как деперсонефицированные образцы отношений и норм поведения, правил игры в обществе, должны регулировать имеющиеся у бизнеса, доставшиеся в силу различных причин по «конвенциальной стоимости», ресурсы от их возможности передачи в руки не национальных собственников с ориентиром только на рыночную цену. В этом аспекте, как представляется, приоритетной является политическая цена гарантий безопасности общества.

Проблема двойной нелегитимности ресурсов, управляемых современным российским бизнесом, должна, на наш взгляд, рассматриваться более широко. Нелояльность собственного населения, считающего (хотя это утверждение спорно и заслуживает отдельного рассмотрения), что собственность у него попросту украли, в определенной мере обуславливает и попытки легимитизирования бизнес – ресурсов  путем отчуждения их или в пользу государства. На наш взгляд, цивилизующую роль  в этом должно играть государство, выполняя функции «группы давления», «лоббиста» и т.д. на глобальном рынке.

Рыночный демократический бизнес, сущностной чертой которого является демократия налогоплательщиков, (термин Е.Т. Гайдара), не может игнорировать национальные культурные и социальные реальности, в противном случае под сомнение ставится его определение как ведущего актора институционального социально-политического пространства. В российском контексте необходимо обратить внимание и еще на два обстоятельства. Во-первых, возлагая на государство ответственность за защиту частной собственности, бизнес зачастую понимает эту функцию лишь как «защиту от других для себя», игнорируя тот факт, что санкции  к другим вне всеобщего выполнения существующих институциональных правил игры, не являются достаточным условием. Иными словами стратегия подчинения бизнеса праву и общенациональным задачам должна быть институционально выражена. И второе, бизнес в системе современного российского менеджмента в аспекте технологий управления собственностью позиционирует себя подчас в отрыве от объектов и субъекта этого управления.

Специфической особенностью взаимоотношений бизнеса и власти в России является присущий им клиентелизм, лоялизм, фаворитизм, институциональная недостаточность и институциональные склерозы, которые воспроизводят патронажно – клиентелистские отношения, неизбежно проецирующиеся на отношения собственников и менеджерской обслуги, топ-менеджеров и линейных руководителей. По этой причине близость к власти или место в политической иерархии является более надежным способом приобретения, распоряжения или защиты собственности, чем наличие финансовых ресурсов для поддержания её функционирования, что также обусловливает неэффективность управления собственностью, рост издержек, деформацию конкурентноспособности, снижение эффективности производства и удорожание конечного продукта для потребителя. Отсутствие «спроса на право» у бизнеса и государства и использование последним юридических инструментов в противодействии бизнесу толкает частные структуры на поиски защиты от вторжения власти и возникающей отсюда институциональной неопределенности в неформальных правилах игры. Это ведет к «дефициту доверия» в предпринимательской среде и обществе в целом. Хотя весь мировой опыт показывает:  чем выше уровень развития институционализации взаимоотношений бизнеса и власти в концепте гарантий от национализации собственности или её перераспределения в зависимости от смены правящих элит, тем выше национальная ориентированность бизнеса на внутренние инвестиции, конкурентоспособность, эффективное управление собственностью; конвертацию финансового капитала в развитие человеческих ресурсов[28].

   Однако, характерной чертой трансформационных процессов постсоветской России является доминирование различных стандартов к политическому конструированию бизнеса и деформация институтов для различных бизнес - групп. Примером этому являются две логики развития двух одинаковых (как с точки зрения особенностей возникновения, так и с точки зрения национальной значимости управляемых активов) бизнесов – фактическая экспоприация «Юкоса» и продажа «Сибнефти» свидетельствующие о неправовом характере российской экономики в целом. Отсюда – создание дополнительных преимуществ политическими средствами для не всегда эффективного управления собственностью, накладываемая на огромные возможности широкого маневра государственных структур, не связанных при этом институциональными ограничениями. А. Либман пишет об отсутствии «спроса на право» у бизнеса и государства, и использовании последним правовых инструментов в противодействии бизнесу, которое толкает частные структуры к поиску защиты от вторжения власти и возникающей отсюда институциональной неопределенности неформальных правил игры, т.е. о «дефиците доверия» в бизнесе и обществе, которое превращается в «общество общего недоверия»[29].

  Утверждение и развитие новых экономических и политических институтов, таким образом, тормозится системой «параллельной институализации», при которой существование действующих норм и правил, несмотря на очевидную неэффективность, подчинены «логике рентабельности» чиновников, извлекающих доходы не от конкурентных рыночных взаимодействий, а от соперничества на неафишируемых рынках  политических и аппаратно – административных услуг. При этом, отмечая неизбежность подобной логики «институционального междуцарствия» во всех трансформирующихся обществах, некоторые исследователи справедливо указывают на постепенную стабилизацию, консервацию этого состояния в России[30] .

С точки зрения политического неоинституциализма, экономические институты («логика рентабельности») эффективны тогда, когда политические институты («логика общественной трансформации») обеспечивают использование властных полномочий в целях инфорсмента прав собственности, и, с другой стороны, обеспечивают ограничители для действий власти в отношении бизнеса в целом, особенно по минимизации возможностей  извлечения политической ренты (доходы от пребывания у власти). Очевидно, что анализ институциональных изменений в России показывает со всей очевидностью, что лишь ограниченная, не всегда репрезентативная часть бизнеса обладает политическим ресурсом, обусловленным, как правило, возможностями «открытого окна» доступа к центру государственно-политического аппарата. Именно эта часть бизнеса, по сути, не заинтересована в институциональном оформлении адекватной модели бизнеса, обладающего как достаточными ресурсами, не связанными с государственным предпринимательством, так и эффективной системой отношений с властью.

Происходит смещение парадигмы развития бизнеса при прямом участии государства, проявляющейся:

- в активации деятельности действующих и создании новых государственных корпораций с резким увеличением масштабов их бизнеса;

- экспансии государственных холдингов в непрофильные сферы бизнеса;

- артикуляции государственного интереса на активах уже не «нелояльных режиму» или «налогопроблемных» структур, а на эффективно работающий бизнес;

- повышении уровня принятия политических решений при сокращении проектного статуса при рассмотрении различных бизнес – стратегий.

Важно отметить, что экономическая эффективность подобной экспансии, по некоторым косвенным признакам, рассматривается как вторичная по отношению к планируемой «политической прибыли», что, в свою очередь, снижает стимулы или возможности интенсификации усилий бизнеса в модернизации и трансформационных процессах.

На наш взгляд, институциональный процесс взаимодействия бизнеса и власти в России можно рассматривать, как и установление контроля со стороны политиков над бизнесом, так и воздействие бизнеса на разработку государственной политики. При этом если поведение государства, вне зависимости от целей политики (повышение эффективности бизнеса или извлечения прибыли отдельными чиновниками) означает принуждение последнего к их выполнению, то бизнес не обладает такими возможностями.   

Более того, российский бизнес, как правило, рассматривает государство не как источник дополнительного конкурентного преимущества, а как политическую основу при принятии экономических решений, поддерживая существующие институты власти даже в том случае, если их действия не совпадают с бизнес-задачами, корректируя или даже отказываясь от проектов, не получивших должной политической оценки и поддержки.  

Российский бизнес, особенно в его части, выигравшей от приватизации, заинтересован, как это не парадоксально, в сохранении существующего порядка неэффективного управления, потери от которого компенсируются политическим влиянием. Отсутствие соперничества с властью в области выработки и предложения обществу стратегических решений поощряется властью созданием тактических преференций, лояльным отношением к лоббированию корпоративных интересов при обсуждении тактических решений органов власти. Такая модель, по терминологии В.М. Полтеровича, является «институциональной ловушкой»[31], когда максимизации полезности достигается не рационализированием управления собственностью, а использованием власти как основного источника конкурентноспособности.

На наш взгляд, институализация бизнеса определяется не уровнем его благотворительности по отношению к обществу, а функцией максимизации интегрирования населения в рыночную экономику и демократическую политическую реальность.

Дж. Бьюкенен, рассматривая концепцию государства как особого случая властных отношений, возникающих на основе социального контракта о передаче гражданами части своих прав на контроль совей деятельности в определенных сферах, отмечает, что « государство, которое теоретически является производным от индивидуалистического расчета, совершенно отличается от государства, которое возникает как инструмент самого договора, как средство содействия и реализации сложного обмена»[32].

Отсюда можно выделить и две модели взаимодействия бизнеса и власти. Первая - государство – «стационарный бандит» (М.Олсон, Д.Норт) использует свою монополию для максимизации дохода группы лиц, обладающих политической властью. Задача государственного аппарата в данной модели – не благосостояние общества, а внедрение такой структуры собственности, при которой достигается наиболее высокая возможность извлечения ренты. Пьер Бурдье  выделял два класса ренты. Во-первых, «рента от ситуации, которая связывается с фактом нахождения рядом с дефицитными или желательными вещами… и с агентами (определенное соседство, приносящее выгоды от спокойной обстановки, безопасности и др.) или вдали от нежелательных вещей или агентов. Во-вторых, прибыли позиции или ранга,… которые связываются с монопольным владением отличающей собственностью»[33].

Важно отметить, что экспансия государства в экономику, перераспределение собственности, обложение бизнеса различными поборами носит систематический и публично декларируемый характер. Так, например, в одном из интервью Председатель Счетной палаты С.Степашин утверждает: «У нас все богатые люди делятся. Это называется социальная ответственность бизнеса»[34].

Необходимо отметить и такую важную черту подобного типа политического дизайна институционального развития предпринимательства, как распределение «силового потенциала», т.е. ситуация , когда одна группа людей использует естественный насильственный потенциал государственного аппарата для достижения сравнительного преимущества в конкурентной борьбе. В.Ю.Сурков в этой связи пишет: « В этом ничего хорошего на самом деле нет, потому что если отношения между богатыми и не очень богатыми людьми в нашей стране не нормализуются, у нее нет будущего»[35].

Вторая модель заключается в конституционно и институционально оформленном  положении бизнеса в обществе, которое подразумевает использование государством своей монополии на насилие лишь в рамках делегированных ему полномочий, а бизнес рассматривает свою социальную ответственность (уплата налогов, выплата «белых» зарплат, повышение образовательного уровня персонала и их семей, расширение здравоохранительных программ и т.д.) не как повинность, не как вид «откупного оброка», а как имманентную его социально-политической сущности обязанность.

Отношения бизнеса и власти имеют диалектическую, противоречивую, конфликтную природу. В ряде исследований делается аргументированный вывод о том, что «все отношения между капиталом и государством строятся не на том,  что капитал может сделать политически посредством своих объединений, … но на том, что капитал может отказаться делать экономически, с точки зрения инвестиций»[36].

Бизнес, как составная часть общества, неразрывно и органично с ним связан и должен соответствовать общему вектору общественного развития. Однако, для России характерен ценностный, психологический, мотивационный конфликт бизнеса с социальной средой.

Этот конфликт, на наш взгляд, может быть операционализирован при рассмотрении следующих трендов:

- Имущественное неравенство.  По общепризнанным данным академика Д.Львова в России 15% наиболее богатого населения владеет 85% сбережений, на их долю приходится 57% денежных доходов и 92% доходов от собственности, они несут 98% расходов на покупку валюты[37]. Около 1% населения обладают доходом, позволяющим скупать недвижимость и мировые бренды, приобретать предметы роскоши и содержать огромный обслуживающий штат. 7% относятся по различным экспертным оценкам к «среднему классу», 30% составляет доля семей с доходами ниже прожиточного минимума[38];

- Отсутствие справедливой конкуренции, проблемы которой наиболее обострены в условиях «вороватого» капитализма, который может быть враждебен интересам потребителя и снижает эффективность производителя;

- Несоблюдение принципов справедливого дохода, в центр которого ставятся не только абсурдно высокие доходы российских футболистов, но прежде всего зарплаты менеджеров крупных госкорпораций. Известно, что зарплата 100 высших менеджеров в США в 1000 раз больше среднеамериканской. Однако, тема «жирных котов» (общепризнанное определение топ-менеджеров) в России имеет социально-политическое значение. Колоссальные зарплаты, премии, выходные пособия с точки зрения руководства госкорпораций (а, косвенно, и с точки  зрения политического руководства) являются справедливым вознаграждением за успехи в реформировании той или иной отрасли. Широко известно проблемы слабой эффективности механизмов модернизации и обновления физической инфраструктуры, в первую очередь энергетической, реформу которой скептически оценивают даже либеральные эксперты[39]. Сравнительный анализ данных по двум крупнейшим госкорпорациям – ОАО «РЖД» и РАО «ЕЭС России» показывает, что в 2006 году отношение инвестиций к выручке составило у первой компании – 31%, у второй – 16,8%. Но соотношение инвестиций к чистой прибыли у компаний расходится в разы – 995,5% и всего 100,4% соответственно[40]. Очевидно существенное различие в политике государственных компаний к перераспределению корпоративных расходов. При этом, бывшие топ-менеджеры РАО «ЕЭС России» создают частный фонд прямых инвестиций в энергетику  «Русэнергоинвест Групп», планирующий вложить  в отрасль до 2010 года до 10 млрд. долларов, являющихся в том числе и их собственными средствами (в фонде по состоянию на август 2007 года работает 25 человек), что превышает объем планируемых инвестиций в российскую электроэнергетику крупнейшей итальянской компании ENEL[41]. И это далеко не единичный пример перехода экс-менеджеров госкорпораций в крупный частный бизнес в качестве собственников и инвесторов после ухода фактически с государственной службы, когда «капитализм менеджеров» становится фундаментом «капитализма инвесторов».

Завершая сюжет о способности российского бизнеса обеспечить приемлемый уровень справедливости в обществе (даже при наличии объяснений легитимизации своих доходов) отметим неоднократно высказанную в специальной литературе мысль о том, что «рынок морально здоров только тогда, когда морально здорова культура, в которой он функционирует. Рынки не функционируют в вакууме»[42].

Таким образом, теоретически значимой представляется задача выявления политико-правовых условий, формирующих оптимальную институциональную среду бизнеса. Эта проблема достаточно сложна и концептуализирована в известной фундаментальной политической дилемме хозяйственной системы Б.Уэйнгаста: власть, достаточно сильная для того, чтобы защитить права собственности граждан, оказывается и достаточно сильной для того, чтобы конфисковать собственность своих граждан[43]. 

Когда государство становится главным покупателем и главным поставщиком, для значительной части российского бизнеса это является оптимальной конкурентной позицией, ибо приспособиться к государству легче, чем к рынку. В этом случае «осью колеса конкурентной стратегии» (Майкл Портер) является соответствие ожиданиям и требованиям государства, а не деловая политика свободной конкуренции.  

Оценивая социодинамику развития российского бизнеса с точки зрения информационной стадии развития общества и мировых процессов структурного кризиса индустриальной цивилизации, рискнем высказать предположение, несколько отличающееся от укоренившегося дискурса о политических основаниях антиолигархического сдвига. Безусловно, предложенные частному бизнесу правила поведения, образно сформулированные В.Ю.Сурковым как задача «прекратить шляться по Кремлю», являются лишь российским специфическим антуражем процессов экономической глобализации, требований мирового фондового и финансового рынков. Российский бизнес, включаемый в эту систему, неизбежно осознает, что соответствие  мировым стандартам способствует его развитию . Размещение акций российских предприятий на мировых биржах должно соответствовать трем базовым условиям: легальность, легитимность, ликвидность. Следовательно, необходима такая реструктуризация бизнеса, которая сделала бы его понятным в глазах мировых портфельных и стратегических инвесторов как по структуре собственности, так и по качеству корпоративного управления. Такой сдвиг в российском бизнесе происходит. Следующим этапом его становления неизбежно станет уменьшение вплоть до обнуления нелегитимного административного ресурса, его замена в качестве конкурентного преимущества на инвестиционное финансирование, которое несопоставимо с чиновничьей дружбой по возможностям роста, прибыльности, эффективности, социального статуса. Использование властного потенциала для достижения целей в своем бизнесе  контрпродуктивно на мировом рынке, а с учетом российской действительности является существенным фактором повышения уровня политических рисков.

Таким образом, можно сделать следующие выводы:

- власть на современном этапе политического развития России является фактором устойчивости финансово-кредитной и экономической систем, но не гарантом эффективности динамического развития бизнеса;

- действия власти (так называемый «план Путина») позволяют преодолевать различные «провалы рынка», например, в сфере нанотехнологий, атомного энергомашиностроения, авиа- и судостроительной промышленности. Однако, для эффективного использования властного потенциала, направленного на повышение уровня и качества управления собственностью необходимо соответствующее качество политических институтов;

- власть в России является важнейшим фактором повышения  рыночной стоимости бизнеса ( наиболее характерный пример – взрывной характер роста капитализации ОАО «Газпром»). Однако, замещая рыночный механизм политическим влиянием на производственную эффективность, необходимо сохранять баланс отношений между всеми субъектами рынка;

- чрезмерное увлечение эгоистического использования власти отдельными бизнес-структурами может способствовать уменьшению эффективности производства и отклонению ключевых экономических показателей от рыночно-оптимальных, а также росту трансакционных издержек на оплату «политических услуг»;

- создание «придворного ансамбля» экономических структур вызывает определенную искривленность в объективности информации о реальных  бизнес-процессах, что отражается на обществе в целом ( рост зарплат в нефтегазовом секторе приводит к эффекту домино в других отраслях без соответствующего увеличения производительности труда, и к росту избыточной  денежной массы у населения). При этом, чем больше расширяется политическое пространство в бизнесе, чем выше становится уровень принятия политических решений о вариантах и направлениях инвестиций капитала, тем выше цена управленческих ошибок, тем дороже последствия решений, основанных на ограниченности информации;

- власть может негативно воздействовать на сам «дух капитализма» ( Макс Вебер), когда политически близкий бизнес улучшает свое положение за счет бизнеса «равноудаленного», вызывая в обществе по-новому окрашенную и формулируемую проблему справедливого распределения.

Следовательно, основным направлением институциональной трансформации российского бизнеса должно стать создание и внедрение такой структуры управления всеми видами собственности, при которой минимизируется возможность извлечения политической ренты, связанной с преимуществами «государственно-приятельского» положения любого субъекта политического процесса.

 

Поступила в редакцию 1 ноября 2007 г.