Нравственная деградация личности как процесс революционной социализации человека

Ковалева Светлана Викторовна,

доцент кафедры философии Костромского государственного

технологического университета.

Анализируя содержание и метод изложения произведений Достоевского, М.М. Бахтин в своих исследованиях[1] отмечал, что писатель был способен передавать внутренний мир героев таким образом, что целостная структура романа представляла собой полифонию. В согласованной форме произведение вербальными средствами выражало не какую-то одну идею, творчески зарожденную в сознании автора, напротив, множественность внутренних образов, определяющих мировоззрение совершенно разных людей – героев романа, сочеталась тем целостным единством, которое именуется поиском смысла жизни. Особенность изложения Ф.М. Достоевского заключается в понимании того, что каждый человек – это целая Вселенная, поэтому путь поиска смысла жизни – уникальный, неповторимый процесс, который может осуществляться в рамках одного произведения, так же как и в исторических границах бытия, разными, иногда противоречивыми, способами

Роман писателя «Бесы» не является исключением. Однако проблема смысла личного бытия героев непосредственно связана с поиском пути общественного, государственного переустройства, которое бы помогло реализовать и личностный смысл. В таком случае центральными героями романа, именно центральными, а не главными, так как, по мнению М.М. Бахтина, в произведениях Достоевского нет второстепенных героев, являются Петр Верховенский и Николай Ставрогин. Характеристика П. Верховенского, которую дает автор, является неоднозначной и противоречивой, что выражает внутреннюю рассогласованность сознания героя: «Никто не скажет, что он дурен собой, но лицо его никому не нравится. Голова его удлинена к затылку и как бы сплюснута с боков, так что лицо его кажется вострым. Лоб его высок и узок, но черты лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие… Он ходит и движется торопливо, но никуда не торопится. Кажется, ничто не может привести его в смущение; при всех обстоятельствах и в каком угодно обществе он останется тот же. В нем большое самодовольство, но сам он его в себе не примечает нисколько… Выговор у него удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные зернушки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравится, но потом станет противно, и именно от этого слишком уже ясного выговора, от этого бисера вечно готовых слов. Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь особенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком»[2]. Характеристика внешности, гармонично сочетающаяся с представлением манеры поведения и общения, однозначно указывает и на внутренний мир героя. Приятный, но никому не нравящийся, расположенный к диалогу, но в то же время отталкивающий, Петр Верховенский сам себя не оценивает как самодовольного и самовлюбленного человека, олицетворяющего морально-политический центр, относительно которого формируется революционное представление о новом строе и принципах его руководства. Раскрывая основные структуры управления, молодой человек откровенно выражает их ценностную оценку в диалоге, который состоялся между ним и Ставрогиным после посещения «наших» – собрания людей, которые, подавляемые волей Верховенского, образовали кружок «единомышленников». Выслушав предложение Шигалева о послереволюционном устройстве общества, в котором основная часть населения – это рабы, образующие бессловесное стадо, управлять которыми будут такие люди как Верховенский, этот последний заявляет: «У него (у Шигалева – С.К.) хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны… Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность…»[3]. Свою роль в создании нового государственного устройства Петр Верховенский видит лишь в том, чтобы, заняв руководящий пост, обеспечить «судорогу» рабам, заставить их бояться и на основе страха воспитать полное послушание и покорность. Однако осуществлять такой принцип руководства Петр собирается не ради себя самого, выступая лишь деятельным исполнителем и преданным «апостолом» другого человека. Несмотря на то, что знаком дьявола в повествовании обозначен язык героя, который по описанию похож на змеиный, Верховенского нельзя назвать провозвестником дьявола – антихристом, хотя в романе есть еще несколько указаний на эту личину героя: во-первых, его блудное происхождение. Не стыдясь, молодой человек объявляет своему отцу Степану Трофимовичу о том, что видел письма матери, в которых она сама сомневается, кому приписать отцовство сына, намекая на интимную связь с проезжавшим и останавливавшимся когда-то в их доме поляком. Образ Петра Степановича напоминает скорее всего мага-чудотворца Аполлония из повести об Антихристе Вл. Соловьева. Этот человек, согласно описанию, обладал мистическим знанием Востока, а также знанием новейших технических средств, доступных цивилизованному миру Европы. «Так вот, – пишет Вл. Соловьев, – этот человек придет к великому императору (Антихристу – С.К.), поклонится ему как великому сыну Божию,…, и предложит ему на службу себя и все свое искусство»[4]. Невидимо манипулируя, маг, вызвав молнию с небес, направил ее на старца Иоанна, узнавшего во всеми любимом императоре антихриста. Смерть старца наступила мгновенно. Так же незаметно управляет ситуацией в городе и Петр Верховенский. Преднамеренно намекая на существующую сеть революционных ячеек, мошенник предлагает их сдать губернатору Лембке в течение шести дней, за которые происходит восстание рабочих шпигулинской фабрики, тонко спланированный дебош мещан на балу, протежированном женой губернатора, а также крупный пожар в одном из районов города, где были совершены два загадочных убийства. Когда же Петра Степановича открыто обвиняют в лжесвидетельстве, он даже не отказывается от своих слов, заявляя, что его не так поняли. Искажая смысл ранее высказанных речей, Верховенский доводит Лембке до потери здравого смысла. Ложь, слетавшая с уст молодого человека, является еще одним свидетельством, которое подтверждает дьявольскую направленность его воли, стремившейся воплотить идеал «антихристова» государства как результат его исполняющей, «апостольской» деятельности.

Какими же методами предлагает Верховенский приблизить будущее «справедливое» общественно-политическое устройство государства? Как он сам заявляет, надо, прежде всего, расшатать все нравственные и религиозные устои общества, компрометировать чиновников, людей, стоящих у власти, разрушить все связи, которые удерживают различные слои общества в единстве целого и боле менее гармоничного монархического строя. «Слушайте, мы сначала пустим смуту, – торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. – Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш». И, предвкушая момент приближения полного нравственного развала страны, Петр Степанович далее пророчествует: «Народ пьян, матери, пьяны, дети пьяны, церкви пусты. О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали…»[5]. Верховенский выступал не только тайным, магическим организатором преступлений, но и сам был их непосредственным участником. У ворот ограды церкви, стоявшей в центре города, находилась икона Богородицы. Петр Степанович не только лично участвовал в ее похищении, но, и как оказалось в конце повествования, посадил на святое место иконы мышь, хотя по городу был пущен слух, что мышь посадил один из «наших» – Лямшин. В характеристике этого преступления нельзя не обратить внимания на диалог, который произошел между Верховенским и Федькой-каторжником, участвовавшим в краже. Обличая своего бывшего господина как идолопоклонника, отвергшего отеческую веру в Бога-Творца, Федька сознается и раскаивается в своем преступлении: «Я, видишь, Петр Степанович, говорю тебе это верно, что обдирал; но я только зеньчуг поснимал, и почем ты знаешь, может, и моя слеза пред горнилом Всевышнего в ту самую минуту преобразилась, за некую обиду мою, так как есть точь-в-точь самый сей сирота, не имея насущного даже пристанища… А ты пустил мышь, значит, надругался над самым Божиим перстом»[6]. Как выясняется впоследствии, Федька-каторжник был загадочно убит. Загадочность объясняется тем, что никто в городе не знал о его местонахождении и передвижениях, поэтому найденный на дороге труп бывшего крепостного Верховенских для всех жителей города был связан с чем-то мистическим.

О противоречивости и парадоксальной гармонии русской души, носителем которой в романе является Федька, писал С.А. Аскольдов: «В составе же всякой души есть начало святое, специфически человеческое и звериное. Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается, на наш взгляд, в том, что среднее специфически человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке как типе, наиболее сильными являются начала святое и звериное»[7]. Святое начало в человеке основывалось не на воле, а на религиозном чувстве, которое выражалось в терпении, смирении, в сораспятии Христу своими страданиями. Такой благодатный дар в сочетании со слабо развитой волей, по мнению С.А. Аскольдова, оправдывал «некоторое пренебрежение к моральному закону», объяснял «возможность быть «полнотою мерзости» и в то же время проясняться религиозным светом»[8]. Верховенский же, напротив, олицетворяет собой начало специфически человеческое, фундаментальные принципы которого были заложены в этого молодого человека за границей в форме гуманистического идеала, направленного в своей волевой устремленности к созданию царства «благодати» на земле, в материально-природной действительности. Однако и его внутренний мир, будучи родовыми корнями связан со славянской культурной традицией, не смог до конца впитать образ гуманизма и раскололся на звериное и святое. Последнее, оторвавшись от всего божественно-просветляющего, постепенно угасло, а победившее звериное начало нашло свое выражение в действиях и поступках, никак не отвечавших тем гуманистическим принципам, относительно которых, казалось бы, и происходило формирование сознания героя.

Окончательное нравственное падение Верховенского, а также и членов пятерки «наших», происходит в момент принятия на собрании решения убить Шатова, человека, который, распознав сущностный смысл революционных идеалов, их гнилость, содержательную пустоту, отрекся от своего мировоззренческого заблуждения. Инициатором смертного приговора для Шатова был, естественно, Петр Степанович. В тексте прозвучал намек, высказанный Кирилловым, что Верховенский не смог простить личную обиду – плевок в лицо, когда своими лживыми доводами, а также и угрозами он пытался остановить Шатова от раскаяния. Петр Степанович, солгав, что их бывший товарищ донесет на них, решил кровью «окончательно скрепить пятерку» и «вместо того, чтобы представить факт в приличном свете,…, он только выставил грубый страх и угрозу собственной шкуре». Высвободившееся в людях звериное начало, выраженное в данном случае инстинктом самосохранения, требовало своего вожака, которому «приходилось дисциплину и порядок создавать насильственно путем устрашения и различных средств принуждения». Не случайно, принцип существования «пятерки» не подчиняется органическому единству, но, как отмечает С.А. Аскольдов, анализируя революционное движение, «получает противоречивый характер, поскольку эта форма стремится спаять в одно целое то, что неудержимо рассыпается в разные стороны»[9]. После убийства Шатова и отъезда Верховенского «пятерка» распалась: Липутин бежал, бросив семью и не сказав никому ни слова, его нашли через две недели в Петербурге, где он «запил и стал развратничать безо всякой меры, как человек, совершенно потерявший здравый смысл». Лямшин, не выдержав угрызений совести, пошел доносить в полицию. Виргинский был взят после доноса Лямшина и, обрадовавшись, произнес «С сердца свалилось». Самый молодой участник «пятерки» корнет Эркель, влюбленный в Верховенского как идеал революционера, единственный либо молчал, либо извращал правду, покрывая, как он думал из гуманных побуждений, злые дела своего предводителя. Множество свидетельств Ф.М. Достоевского, которые он приводит в описании деятельной природы Петра Верховенского, недвусмысленно указывают на его дьявольскую сущность: это и образ «змеиного» по форме языка, и лживость речей, и намек на блудное происхождение, и собственноручное осквернение святого места, организация и непосредственное участие в убийствах. Однако антихристом в сущностном, содержательном понимании этого героя назвать нельзя. Это связано с тем, что Петр Степанович не любит самого себя, в нем отсутствует рефлексивное эгоистическое восприятие своей индивидуальности, более того, внутреннего мира как основы эгоистической индивидуальности у этого героя нет. Подтверждение нашей мысли находим в тексте романа. Себя Верховенский считает лишь организатором-предтечей, «апостолом», за которым придет «Иван-царевич» или подлинный антихрист в лице Ставрогина. «Ставрогин, вы красавец! – вскричал Петр Степанович почти в упоении. – …Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, но вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо…Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою… Мне, мне именно такого надо, как вы… Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк»[10]. В завершении своей пламенной речи Верховенский берет руку Ставрогина и целует ее. Так и Вл. Соловьев в своей литературной работе «Краткая повесть об Антихристе», раскрывая сущность сверхчеловека-антихриста, пишет следующее: «Сознавая в самом себе великую силу духа, он всегда был убежденным спиритуалистом, и ясный ум всегда указывал ему истину того, во что должно верить: добро, Бога, Мессию. В это он верил, но любил только одного себя»[11].

Остается нерешенным вопрос: а как же сам Ставрогин оценивал свое положение, зная, какую роль уготовал ему Верховенский в будущей судьбе России? На этот вопрос можно ответить словами А.С. Аскольдова, который образно называет людей, типа Ставрогина, «бесцветная бледная немочь». Такие люди, обладая недюжинными способностями, не могут творчески преобразовать свою жизнь, а также изменить судьбу своих близких. В своем последнем письме к Дарье Павловне Николай Ставрогин пишет: «Я пробовал везде мою силу… Но к чему приложить эту силу – вот чего никогда не видел, не вижу и теперь… Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие, рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство по-прежнему всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает. Мои желания слишком несильны; руководить не могу…»[12]. Потенциальную, нереализованную сущность этого человека, одинаково склонную и к добру и к злу, интуитивно чувствовал Верховенский, стремясь обольстить его идеалами революционного гуманизма и направить тем самым по пути безнравственного, злого формирования. Несомненно, если бы это удалось Петру Степановичу, Николай стал бы сильным и непреклонным лидером, создателем нового политического мировоззрения, основных его идеологических принципов, творцом революционных методов, деятельное воплощение которых стало бы компетенцией Петра Верховенского. Лиза и Дарья Павловна, напротив, стремились увидеть в Ставрогине доброго, но несчастного человека, предлагая для его нравственного совершенствования не только собственное тело, как Лиза, но и свою жизнь, как Дарья Павловна. Образ Николая Всеволодовича как «бледной немочи», внутренний мир которого наполнен страданием, утратившим смысл, «порождает уныние, один из смертных грехов. Оно прямой путь к небытию. Существо, впавшее в уныние, обыкновенно стремится покончить с собой путем повешения»[13], – писал Н.О. Лосский. Так и случилось.

Литература

1.                  Аскольдов С.А. Религиозный смысл русской революции// Цит. по: Антихрист. Антология. – М., 1995.

2.                  Бахтин М.М. Идея в творчестве Ф.М. Достоевского. – М.,. 2003.

3.                  Достоевский Ф.М. Бесы. – М., 2005.

4.                  Лосский Н.О. О природе сатанинской (по Достоевскому)// Цит. по: Антихрист. Антология. – М., 1995.

5.                  Соловьев В.С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории// Собр. соч. в 2-х т. Т. 2. М.: МЫСЛЬ. 1988.

6.                  Askoldov, S. A. Religious meaning of Russian revolution // Antichrist. Anthology. 1995.

7.                  Bahtin, M. M. Idea in Dostoevsky F. M. work. Moscow. 2003.

8.                  Dostoevsky, F. M. Demons. Moscow. 2005.

9.                  Lossky, N. O. About demon nature (by Dostoevsky)// Antichrist. Anthology. 1995.

10.              Soloviev, V. S. Three conversations about war, progress and the world history end // Collected works in two volumes / Volume 2. Moscow: Idea. 1988.

Поступила в редакцию 03.07.2008 г.